ХАЙКУ И СИНЕРГЕТИКА

Самовозникновение хайку

Как ни покажется странным, хайку и синергетика вещи одного порядка, одного темпомира, появляющиеся на грани Великого Предела /кит. Тайцзи/[1], чтобы приостановить одностороннее движение, увлекающее человека в бездну (“Бездна бездну призывает”). Естественно, такой взгляд возможен при целостном или синергетическом подходе, когда сопоставляются не внешние признаки, а внутренняя суть. Закон един, говорят мудрецы древности, формы его проявления различны.

К концу ХХ века наука подошла к признанию абсолютной Истины, высшей Необходимости, которая не только не противоречит свободе, но делает ее неизбежной. На Востоке это называют Путем, который человек не в состоянии обойти, изменить, но может действовать в согласии с ним на свое же благо. Я уже говорила, что искусство для японцев прежде всего — Путь. Но не только искусство, сам образ жизни обусловлен верой в Путь богов /Синто/, в Путь самураев /Бусидо/. Значит, есть нечто, что позволяет разное объединить в одно. Каков бы ни был Путь, есть то, что в нем извечно. И нет того в синергетике, что не нашло бы подтверждения в учении о Пути. Прежде всего, это преодоление дуализма, противопоставления одного другому, превращение “двоицы” в “троицу”. Путь есть процесс становления, встречи двух сторон, устремленных к Единому. В момент Великого предела две стороны успокаиваются, навремя сворачиваются друг в друга, в изначальный зародыш — для рождения нового качества, нового вектора Жизни.

Может быть, устав от периодического самоотрицания, наука стала склоняться к Единому, к признанию изначальной непротиворечивости сущего, — его открытости, многомерности. Ученые называют синергетику “наукой о целостности мира” /С.П.Курдюмов/, но, главное, само целое переосмысливается как сингулярное, “точечное”. Каждая точка зависит не от соседней, а, скажем, от провидения, или Пути, или предоставлена самой себе, самоорганизуется. Так, исторические фазы “складываются в экспоненциальное развитие (на самом деле это гиперболическое развитие, режим с обострением), которое предполагает переход к вертикальной линии или, вернее, к точке — так называемой сингулярности… Вертикальная линия на графике равносильна переходу в бесконечность. В применении к истории понятие “бесконечности” лишено смысла”[2]. Ну, а в применении к хайку или театру Но не лишено. Говорил же Сэами: “Есть предел человеческой жизни, но нет предела Но”. А Эзра Паунд скажет: “Япония создала не только хокку, но и театр Но. Лучшие пьесы состоят из одного образа, или вся она стянута к одному образу; движение и музыка лишь подчеркивают ее целостность”[3].

Наверное, действительно, достижение целостности, завершенности, приобщая к духу, делает вещь бессмертной. В хайку это особенно заметно: стягиваясь в точку, соединяет земное с небесным, не прибегая к трансцендированию, открывает нирвану в сансаре, дух — в любом земном существе, в обыденных вещах. В хайку только то, что видишь и слышишь, но видишь и слышишь глубинами души.

К форме хайку, к стяжению пространства-времени в одну точку, — ради свободного, непосредственного общения с тем, что окружает человека, японская поэзия щла неуклонно. Стремление к сжатию — уже в древней “короткой песне” — танка. Сначала цезура разделила ее на две строфы: верхнюю — хокку /17 слогов/ и нижнюю — агэку /14 слогов/. Хокку /потом чаще стали называть “хайку”/ выделилось в самостоятельный вид поэзии, достигший вершины в творчестве Мацуо Басё. С вершины — поэзии стало доступно все разом. В полном покое хайку притаилась полнота жизни. Сообразуясь с Путем, сообщаясь со средой, земной и небесной, хайку пульсируют с ней в одном ритме.

На голой ветке Ворон сидит одиноко. Осенний вечер!

Здесь слова излишни, хотя Судзуки говорит: “Есть в этом одиноком вороне, застывшем на голой ветке, великое Над. Все вещи появляются из неведомой бездны тайны, и через каждую из них мы можем заглянуть в эту бездну. Не нужно сочинять поэму из сотни строк, чтобы дать выход чувству, которое возникает, когда заглядываешь в бездну. Когда чувства достигают высшей точки, мы замолкаем… И семнадцати слогов бывает много. Мастер Дзэн двумя-тремя словами или двумя-тремя ударами кисти может выразить свое чувство. Если он выразит их слишком полно, не останется места для намёка, а в намёке — вся тайна японского искусства”[4].

Чем меньше сознание сосредоточено на себе, тем более расширяется, тем восприимчивее душа. Забывая о себе, поэт соединяется с Творческим Духом /Дзока/, судя по словам Басё. Если же примешается какая-то мысль, намерение, то исчезнет свобода, все пропадет, образ не тронет душу. Потому так и волнуют хайку современников, что в каждом свободно бьется свое сердце, перекликаясь с другим, приобщает к сердцу Вселенной. А говоря словами старца Сёо: “Если у Вселенной одно сердце, значит каждое сердце Вселенная”. В хайку есть только то, что открыто взору, но как бы “на два вершка над землей”. В абсолютной точке нет пространства-времени, все “здесь и сейчас”. И потому цапля, шагающая по жниву, это и вечная цапля, и вечное жниво:

Важно ступает

Цапля по свежему жниву.

Осень в деревне.

Мгновенный образ и ощущение вечного присутствия. Неравновесность, снимающая пределы, уже в самой форме хайку, в асимметрии слогов /5-7-5/, в пружинном ритме слов. Завершенность, центрированность, замкнутость на себе, и открытость всему миру. Все находит свою полноту, обходя словесные преграды. Хайку рождаются вдруг, мгновенно, спонтанно: как дровосек валит дерево, разрезают арбуз, или откусывают кусок спелой груши, — говорит Басё. Истинное хайку рождается в момент Сатори-Озарения, как вспышка молнии, вдруг озарившая землю. “Раскрывается цветок ума”, поэт остается один на один с тем, что видит, — никакое “я” не стоит на пути. Поэт Дохо, ученик Басё, вспоминает слова учителя: “Учитесь сосне у сосны, бамбуку — у бамбука. Истину не увидишь, если будешь следовать за собой. “Учиться”, значит погрузиться в то, что видишь, ощутить его еле уловимую жизнь, проникнуться его душой. Тогда стихотворение родится само собой”[5]. И еще: “Нужно любить то, о чем пишешь” — поучал Басё Кёрая.

Достигшее полноты, соприкасается с духом; соприкасаясь с духом, становится свободным; становясь свободным, становится милосердным. /Вот почему синергетика не может не иметь нравственного измерения/. В “состоянии хайку” пробуждается чуткость к любой малости в Природе, к цикаде, мотыльку, замерзшему трепангу, к камелии, роняющей росу как слезы.

Пестик из дерева,

Был ли он сливой когда-то?

Был ли камелией?

Потому стиль Басё называют “саби” — “просветленным одиночеством” /”вивикта дхарма”/: когда душа не обременена ничем посторонним, не может не сострадать. Само одиночество становится блаженством: “Птица уединения, наполни меня одиночеством! Я был необъяснимо счастлив” — вспоминает Басё свое путешествие по горным тропам.

Саби еще означает что-то печальное, грустное, — не только в метафизическом смысле, но в самом обыденном. “Саби — это эмоциональная окраска стиха. Не обязательно давать сцену одиночества. Если человек, отправляясь на поле брани, одевает тяжелые доспехи, или, собираясь в гости, наряжается в яркие одежды, а человек этот не молод, то есть в этом что-то печальное. Саби вроде этого”[6].

Есть в этой привычке не называть вещи прямо, а исподволь, иносказательно, чтобы не задеть чувствительное сердце, душевная деликатность. “Прекрасное не в том, чтобы говорить о прекрасном”, — увещевает Басё, — его нужно домыслить, дочувствовать. Оттого поэтика ёдзё /сверх-чувство/ становится главной в японском искустве. И такой прием, как сиори /гибкость/, служит тому же: не задеть ненароком чувства человека. Сиори рождает жалость, — говорит Кёрай, — не называя вещи прямо: “Сиори — это ёдзё, то, что заставляет сострадать другому”[7]. /Недаром магатама полуизогнутой формы, олицетворяя гибкий тип связи, символизирует милосердие, сострадание: все соединяется между собой не принуждением, силой, а чуткостью, откликом/.

Наконец, в хайку в своей полноте явлена Истина-Макото, красота души, которая спасает мир. Потому и называют ее “Истиной Красоты” /Фуга-но Макото/, пробуждающей чувство всеродства — “одно во всем и все в одном”. И потому волнуют хайку современников:

“Макото — это животворящая идея космоса, которая проходит через настоящее и заключает в себе вечное. Макото — это основа, на которой возникают все законы, источник Небесного Пути. Так можно объяснить фуга-но макото Басё и познать законы души хайку” — пишет в своей книге о Басё Ота Мидзухо[8]. Потому и называют “Истиной Красоты”, что здесь все пары встречаются, “все берега сходятся” /по Достоевскому/. Само “изменчивое” /рюко/ становится Неизменным /Фуэки/, ибо “все — здесь и теперь”.

Не удивительно, что и современные японцы видят в хайку сжатую Вселенную, что позволило замечательному поэту и ученому Мурамацу Томоцугу, называя “Войну и мир” Толстого своим любимым романом, сравнить его с хайку. Вот его признание: “Символ моей веры:

Я люблю русских.

Я думаю, что русские — самая удивительная нация в мире.

Из всего, что я прочел за свою жизнь, меня более всего потряс роман Л.Толстого “Война и мир”, который я не раз перечитывал.

В музыке больше всего люблю Пятую симфонию Чайковского и готов ее слушать бесконечно, — каждый раз мое сердце замирает.

Я думаю, что с романом “Война и мир” Толстого можно сравнить только японские хайку”[9].

Он собирает по всей Японии трехстишия, печатает и русские хайку в своем журнале “Юки” /”Снег”/. Их теперь не так мало. Вот одно из тех, что опубликовал журнал “Япония — сегодня” /1998 №8/, хайку Александра Большакова:

Спутники вы мои — Верные три строки, Жадно я встречи ищу.

И озаглавил: “Ни дня без хокку”.

Т.П. Григорьева