ТОЧКА ЗРЕНИЯ: МНЕНИЯ И СУЖДЕНИЯ

— ИНФОРМАЦИОННЫЕ ВОЙНЫ

Юрий Вячеславович Громыко — российский психолог, педагог, методолог, директор Института опережающих исследований имени Е. Л. Шифферса, доктор психологических наук, профессор Британской школы социально-экономических исследований. На основе идей научных школ Г. П. Щедровицкого, Е. Л. Шифферса, В. В. Давыдова развивает основные направления теории мышления, образования применительно к новым историческим условиям России. 

В рамках нашего курса есть ряд сквозных тем, которые необходимо принципиально проработать с точки зрения введения в проблематику политической антропологии. Сегодня я хотел обсудить одну из таких тем.

Эта тема называется «Консциентальное оружие и консциентальные войны». Слово «консциентальное» указывает, что речь идет о сознании, то есть это войны, которые развертываются прежде всего с сознанием, можно было бы сказать — в сознании. Это не означает, что где-то там внутри, глубоко. Наоборот, как я буду показывать, речь идет о массе тех феноменов управления общественным сознанием, которые мы наблюдаем все последнее время, где как раз необходимость политической антропологии и методологического анализа становится очевидной и возникает множество достаточно конкретных и жестких задач и проблем, которые приходится решать. В конце обсуждения я хотел бы перед вами поставить ряд практических задач, по которым мы могли бы через две недели провести индивидуальные собеседования и поговорить, чтобы начать переходить к интерактивному жанру.

Для того, чтобы обсуждать природу консциентального оружия и консциентальных войн, необходимо обратить внимание на целый ряд очень важных феноменов, которые, с одной стороны, связаны с проблемами геополитического анализа, с другой стороны, вообще с природой современной войны. В этом вопросе есть несколько ключевых положений, обсуждаемых среди разных аналитиков, которых интересует современная природа власти в обществе, использование средств массовой информации с точки зрения складывания новых типов господства в обществе, проблема передела мира — вот такого типа вопросы.

Впервые на некоторый аспект данной темы обратил внимание Элвин Тоффлер, который после войны в Заливе написал достаточно известную книгу «Война и мир в XXI веке». Это тот самый футуролог, который хорошо известен, благодаря написанной им трилогии — «Третья волна», «Шок от будущего» и «Трансформация власти». В книге «Война и мир в XXI веке» Элвин Тоффлер утверждает, что после войны в Заливе становится очевидным, что на место военно-промышленному комплексу как базовому субъекту и реализатору собственно военных действий: планированию, полаганию, осуществлению военных действий, приходит на смену масс-медийный (то есть связанный со средствами массовой информации) инвайроментальный (связанный с проблемами окружающей среды) военно-промышленный комплекс. Где вопрос отражения войны на телевизионном экране становится системой, которая встроена внутрь самой военной операции, потому что тип обсуждения того, как развертываются военные события, их демонстрация, общественная реакция на то, как эти события показываются и осуществляются, начинает принадлежать самой природе осуществляемого военного действия. То есть, если до этого военная журналистика выступала и рассматривалась как донесение информации до обывателя, где журналист находился в стороне от развертывающихся действий, то начиная с войны в Заливе впервые средства информации оказываются очень глубинно включены внутрь этих действий.

Если кто-то из вас этим вопросом интересовался, то он знает, что после войны в Заливе была создана Ассоциация независимой журналистики, которая стала выступать против того, что ряд материалов был сфальсифицирован. Появилась специальная группа людей, которые стали обсуждать, как вообще возможно демонстрировать, что тот или иной сюжет на экране является симуляционным, не имеет вообще никакого отношения к реальности. Однако этот феномен очень плотно вполз в наш мир, и его таким как бы общественным выражением является кинофильм, который рядом аналитиков был отмечен как своеобразное событие, — «Хвост виляет собакой». Фильм, на мой взгляд, художественно очень слабый, но в нем демонстрировалась эта возможность создать симуляционное событие. В нем речь идет об Албании, это было накануне всех сербских событий, поэтому это даже воспринималось как такое своеобразное журналистское или эстетическое кино-журналистское пророчество — показывалось, что война может стать симуляционной реальностью, в которую будет включено население и которую оно будет искренне переживать. Это один момент, который, безусловно, надо иметь в виду.

Есть второй момент, который не менее важен и является достаточно принципиальным, — это вообще обсуждение в целом ряде работ феномена, связанного с тем, что собой должна представлять современная война и что собой должны представлять войны будущего, войны XXI века. Эта дискуссия велась с начала 1960-х годов и имеет своих теоретиков. Базовая идея заключалась в том, что войной XXI века будет ядерная война — тогда всем казалось, что это логически вытекает из противостояния двух держав. Как всегда в таком согласованном хоре было несколько диссидентов. Один из них, очень интересный человек — это Фрайхер фон Хейт, который командовал особым парашютным полком у Гитлера, потом ушел в отставку и занимался военным делом. У нас такими аналитиками являются те, кто изучал партизанское движение. Они стали утверждать: нет, основной феномен XXI века это не тотальные войны ядерного противостояния и противодействия, а это так называемые войны «кляйн криг» (так называется книга Фрайхера фон Хейта, которая очень быстро среди военных критиков и аналитиков стала бестселлером с огромным индексом цитируемости, а на английский эту книгу «Klein Krieg» перевели как «Irregular War Fire», то есть неправильная война).

Основное, что утверждал Фрайхер фон Хейт, это что будущее не за глобальными войнами с нанесением огромных ядерных ударов, связанных с мобилизацией всей военной мощи государств, а за совершенно другим типом войн — локальных и маленьких, которые проходят на ограниченной территории и включают в предмет своего действия очень небольшие группы населения, но бездонных, не имеющих никаких ограничений по типу осуществляемого внутри структуры войны насилия. Основная цель подобного типа войн — сломать конвенции и ограничения на осуществление военных действий, которые начинаются еще с Вестфальского договора 1648 года. Имеется масса конвенций и ограничений, что война заканчивается миром, что помимо военных действий существуют конституционные права населения, существует Женевская конвенция, которая утверждает, что действия против мирного населения даже в период военных действий рассматриваются как военные преступления и должны наказываться международным судом (за что ряд, так сказать, бывших наших товарищей из Сербии сейчас эффективно и активно судят). Но этот феномен, когда небольшая группа может захватить какую-то локальную территорию и осуществлять там демонстративный бездонный по жестокости и насилию тип военного действия, — с точки зрения этого теоретика военного дела, Фрайхера фон Хейта, является невероятно перспективным. Почему? Потому что именно такой тип военного действия, если он будет специально демонстрироваться и обсуждаться, может вызывать по последствию устрашения, слома очень диффузные и широкие эффекты в обществе. Это второй феномен, который, на мой взгляд, является очень важным для понимания проблемы консциентального оружия и консциентальных войн, то есть войн и оружия, которые направлены на захват и изменение сознания.

Третий момент, на который обращают внимание многие теоретики, анализирующие феномен современной геополитической реальности и геополитических структур, — это два очень важных наблюдения и утверждения. Первая идея была выдвинута Мануэлем Кастельс — это достаточно известный политолог. Он ввел впервые понятие сетевого государства. Он стал утверждать, что за последние буквально 15 лет произошло кардинальное изменение природы и функции государства. Сейчас во всем мире в связи с процессами глобализации, с точки зрения Мануэля Кастельса, развертывается кризис национальных государств, неважно моноэтнических или полиэтнических, когда идея конституирования нации за счет государства оказывается невозможной, и национальное государство проигрывает. На его место приходит феномен так называемого сетевого государства, где государство начинает выступать как сложная коммуникационная сеть, по отношению к которой очень трудно определить, где ядро, а где периферия, потому что очень часто периферия территориально выползает очень далеко за пределы самого государства, и принятие решений о перемещении финансовых потоков и пр. может осуществляться в разных точках и узлах данной сетевой структуры.

Если мы посмотрим на какие-то классические экономические, политэкономические работы, например, на работы Броделя, и посмотрим, как он обсуждает проблематику государств 200–300 лет назад, то мы увидим, что то, что Мануэль Кастельс связывает с феноменом сетевого государства, присутствует и у Броделя. Это в общем-то широкие коммерческие связи купцов, которые могут отправляться в любого типа страны, и когда он обсуждает так называемые города экономики, то становится понятно, что какой-то тип сетевизации существовал уже и тогда, и 200, и 300 лет назад, и феномен зарубежной дипломатии строится во многом на этом.

В конце XX века к этому моменту впервые подключилось два важнейших эффекта. Первый эффект — особая роль финансового капитала по отношению к промышленному, когда осуществляющиеся перекаты финансовых средств, трансакции, замыкающие совершенно разные точки земного шара, и телекоммуникационные технологии позволили снабдить формирующиеся сетевые структуры такого типа средствами, что феномен государства как сети, проникающей и пронизывающей другие сети, становится масштабным и принципиальным. Это вызывает целый ряд другого типа эффектов. Например, мы начинаем наблюдать очень странный элемент принципиальной слабости государственного политика. В американской политологической литературе это наблюдается сплошь и рядом: развратник и лгун Клинтон сменяется дебильноватым Бушем, который плохо знает географию. И ряд теоретиков сетевого государства утверждает, что это принципиальный момент, который заключается в том, что сеть и демократические механизмы влияния должны быть мощнее авторитарного давящего лидера. Хотя это вопрос спорный. Я считаю, что мы всегда во всех точках развития институциональных структур имеем дело с борьбой личности против возникающего нового институционального механизма, но мы как бы не прошли еще ту точку, где появляется лидер, который может рефлексивно переигрывать, то есть понимать, рассматривать, моделировать то, как организуется сама сетевая структура, и что он может ей противопоставлять.

Но значительно более важным является — с точки зрения проблемы консциентального оружия — совсем другой момент. Чем интересны сетевые структуры? Сетевые структуры осуществляют совершенно другой тип колонизации, чем мононациональные государства. Важнейшим моментом борьбы и колонизации мононационального государства является проблема территориальных захватов и подчинение себе территорий. Для сетевого государства принципиальным является не территориальный захват, а перетягивание, переопределение населения на свою сторону с тем, чтобы население могло пользоваться коммуникационными и сетевыми каналами данной сетевой государственной структуры. И это — важно учитывать — происходит на фоне выхода из глобального противостояния двух держав. А чем характеризовалось глобальное противостояние двух держав? Оно характеризовалось следующим системным эффектом, на который постоянно обращал внимание такой достаточно интересный политолог, сначала советский, потом российский — Гефтер. Он утверждал, что после противостояния двух держав на земном шаре не осталось ни одной «девственной» точки, которая не была бы связана с жестким противопоставлением и проработкой.

То есть, борьба двух идеологических систем привела к тому, что каждая точка земного шара была подвергнута последовательной проработке, где-либо мы поставляли оружие и строили самые крупные в мире и никому не нужные элеваторы, как на Мадагаскаре, либо наши американские друзья тренировали моджахедов, формировали систему особого экономического сотрудничества и финансовой коррупции. Но после того как советский проект закончился, возник ряд очень сложных системных следствий, который заключается в том, что включенные в сети люди, прошедшие специальную подготовку, они все остались. И вот на этом фоне начинается момент проникновения транснационального финансового капитала и включение в действие мощнейших структур так называемого сетевого государства, где основным моментом является, как я уже сказал, не захват территории, а втягивание в данные коммуникационные структуры различных групп людей. И основное, с чем мы здесь сталкиваемся, это на каких основаниях и как люди включаются в эти коммуникационные структуры, и как кто они в них выступают.

И, наконец, последний момент с точки зрения геополитики, который мне представляется очень важным, — это так называемая появившаяся особая теория, автором которой является немецкий политолог Михаэль Либиг, так называемая теория астероидных групп. Данным теоретиком утверждается, что огромное число современных террористических операций самого разного типа осуществляется так называемыми астероидными группами, то есть группами людей, которые в период Холодной войны или в период противостояния выступали на стороне одной или другой системы. Они получали пакет эксвизитных возможностей эксвизитного действия от имени данного государства — США или Советского Союза, — обладая всей мощью данного государства: финансовой, политической, технической. После того, как проект противоборства политических государств исчез, люди с их возможностями, пониманием, знанием механизма использования государственных машин остались. И они по-прежнему могут планировать и осуществлять операции, являясь очень локальной, астероидной группой, то есть где-то затерянной, как далекий небесный астероид, но в случае необходимости они могут мобилизовать достаточно гибко оснащенную и разветвленную сеть.

Вот это основные предпосылки, с одной стороны, чисто военные, с другой стороны — геополитические, которые, собственно, и приводят к формированию такого совершенно особого феномена, который называется консциентальное оружие и консциентальные войны. Что является основным предметом консциентального оружия и консциентальной войны? Их предметом является идентичность, то есть то, как современный человек себя идентифицирует. В какой-то мере это тоже старый феномен, он всегда был известен тем, кто вел религиозные войны (тут мы как бы переходим сразу в период средних веков и к проблематике религиозных войн). И поэтому не случайно одной из наиболее поддерживаемых и обсуждаемых сегодня теорий является теория Хантингтона, которая называется теория столкновения цивилизаций. В ней утверждается, что основной феномен политических реалий конца XX — начала XXI века — это столкновение цивилизаций, где за цивилизацией — по Хантингтону — лежит момент прежде всего этноконфессиональный или этнорелигиозный. Утверждается, что определенность — ценностную определенность, целевую определенность — начинает задавать стиль жизни данного человека и основание того, как он себя определяет, как он себя идентифицирует.

Дальше возникает всего один вопрос: а что на процесс идентификации может влиять, и что это за процесс такой. В принципе, это хорошо известный культурологам и достаточно давно изучавшийся феномен, который по-другому может быть назван как процесс самоопределения данного человека по отношению к традиции и культуре. Куда — в традицию и культуру — включается его религиозная принадлежность, тип языка, на котором он говорит, базовые ценности, которые принадлежат данной традиции и культуре. В основном этот феномен изучался в целом ряде этноантропологических работ по отношению к так называемым примитивным народам.

(Хотя сейчас, когда возникло целое движение, например, в Америке, где в антропологию пришли представители самих коренных народов, их уже не называют примитивными. Я беседовал с рядом таких очень интересных ребят — например, индейцы хопи, которые закончили университет, — которые утверждают, что сейчас пришел период реконкисты, перезавоевания и переписывания всех этноантропологических данных. Они считают что то, что собрали и записали американские этнологи и антропологи про их легенды, про их традиции, как фактологический материал имеет огромную ценность, но должно быть переприсвоено самими носителями культуры, потому что тот оператор сознания, который описывал эти легенды, эти происходящие события, либо настроен неправильно, либо ничего не понимает в том, что происходит, — вот их буквальное утверждение.)

То есть понятие идентификации, идентичности, то есть самоопределенности по отношению к традиции, культуре данного народа, к его языку, оно достаточно давно изучалось. Есть огромное число этноантропологических работ, где этот момент специально рассматривался. Но он оставался отдаленной, интересной узкому кругу специалистов, чисто академической проблемой, пока не возник вопрос, особенно насущный и последовательно обсуждаемый последние 15–20 лет, это вопрос о том, можно ли трансформировать и менять идентичность. И что является средством смены идентичности. И в настоящий момент уже хорошо понятно, что таким средством являются различного типа экранные технологии, то есть телеэкран, экран Интернета, где на идентичность человека можно очень сильно влиять, ее трансформировать. И если мы посмотрим, например, что происходило в Советском Союзе после перестройки, то мы увидим, что наблюдался очень своеобразный феномен, такой своеобразный парад прорывающихся совершенно эксвизитных кошмарных, удивительных букетов идентичностей, где люди могли называть себя кем угодно — неоязычниками и так далее. Но, на мой взгляд, это момент очень своеобразный, потому что после того, как ушло тоталитарное идеологическое господство государства, человек оказался в пустоте, и возникла необходимость себя обозначить, назвать и определить, кто я есть.

Возникает вопрос: а является ли процесс идентификации таким единственно всеобщим, которому ничего не противостоит? Или: что ограничивает процесс идентификации как некоторое своеобразное самозванство? Потому что, в принципе, могло бы так получиться, что человек идентифицирует себя как угодно: может называть себя Наполеоном, Мухаммедом. Но тогда мы попадаем в стандартную ситуацию психопатологии, палаты номер шесть, сумасшедшего дома. Возникает вопрос, а есть ли какие-то ограничения, что этому противостоит? Этому противостоит другой процесс, который называется аутентизация, то есть подлинность, поскольку любая традиция создает специальные защитные механизмы против чисто произвольных идентификаций, обозначений и именований себя. Есть специальные способы выявления и определения того, в какой мере аутентичным является мое самообозначение, которое предполагает, что данный тип идентичности должен быть принят общностью, в которой я нахожусь, должны существовать культурные образцы и прототипы, должны существовать различные санкции. Чем более древней и более естественной является та или другая культура, тем больше кодировок.

Возьмем такой пример: хантыйское общество — это маленький народ, который живет в Ханты-Мансийском округе, у которого существуют и шаманы, и вожди. Так вот для того, чтобы человек получил определенный статус шамана — так называемый шаман седьмого неба, — он должен пройти через достаточно сложный комплекс испытаний, где в результате каждого из этих испытаний он проходит через своеобразный тест. И если мы прочтем тексты традиционных культур — «Веды», различные Книги мертвых, буддистские книги, — то мы обнаружим, что все традиционные культуры иерархичны и строятся на очень жестких принципах тестирования результатов опыта, через который проходит человек. С этой точки зрения современная культура, так называемая массовая культура (тут возникает даже некоторая проблема с языком и с понятиями, потому что она в какой-то мере не является культурой с точки зрения традиционных культур: культуры древнеегипетского общества и так далее, потому что она устроена по совершенно другим принципам) значительно более технологизирована и значительно менее антропологизирована, потому что в традиционной культуре важнейшей характеристикой являются различные тесты и проверки уровня продвижения и развития человека. Но это отдельная область, мы ее вполне возможно тоже будем обсуждать, но сегодня у нас тема, связанная с консциентальным оружием и с проблемой консциентальных войн.

Так вот когда оказывается, что я на телеэкране могу создавать вполне представленные и определенные способы самоопределения и могу их тиражировать, делать достоянием огромных аудиторий, когда люди могут себя соотносить с ними, то возникает возможность своеобразной инженерии, то есть специального конструирования и предъявления идентичности, где одни типы идентичности могут специально критиковаться и убираться из центра анализа, а другого типа идентичности — делаться предметом культивирования, отношения со стороны зрительской аудитории и тем самым занимать все основное сознание наблюдающих этот экран людей.