ЕСЛИ НЕ Я, ТО КТО ЖЕ ...

Археология души

История предмета такова. Я русский человек среднего возраста, росший и живший в деревне, столице и провинциальном городе. Это можно назвать культурой. Иначе говоря, моя культура определяется национальностью, эпо­хой и средой, в которой я воспитывался и живу. И это одинаково для всех. Разве что у них другая национальность или кто-то не жил в деревне, а кто- то в столице... Я хочу понять себя. Я хочу себя познать, как учили древние. Как это сделать?

Ясно, что я состою из Тела и того, что знает, что состоит из тела. Са­мым обобщенным образом это можио назвать Душой. Следовательно, позна­вать себя можно либо со стороны тела, либо со стороны души. Я избираю науку о душе, психологию.

Но я уже несколько раз принимался изучать психологию и ни разу еще не почувствовал, что это мне хоть что-то дало! Что-то не так с психологией, какой-то обман скрывается за этим названием! К сожалению, я почувство­вал это лет двадцать назад, а сказать себе осмелился совсем недавно. Мы летим на это название — психология! — как мотыльки на огонь, и уходим разочарованные. Точно нам обещали колодец с живой водой, а на­питься, как во сне, дали одной иллюзии воды. Вроде пил, вроде живую воду, — просыпаешься, а жажда никуда не ушла! А ведь собственными гла­зами видел, как пил! Что-то не так с психологией...

А что? Что тут не ясно? Воспитанные в бытовом мышлении, мы вос­принимаем вначале все слова так, как они звучат. Психология — значит, наука о душе! Я в нее хочу! Приходим мы в психологию, а оказываемся в Науке! А в Науке нам объясняют: бытовое понимание ненаучно. Под терми­ном «психология» следует понимать совсем не то, что вы привыкли пони­мать, а «учение о психических процессах». А под термином «психическое» следует понимать... И так далее, и тому подобное... И так пока ты не сдашься и не будешь брать то, что дают, вместо того, зачем пришел. И это, что дают, не утоляет жажды...

Сами ученые от психологии заняты лишь вопросами научного выжива­ния и, кажется, совсем не замечают этого слома, происходящего с их сту­дентами. Они словно околдованы и находятся в спящем царстве. Жизнь не может до них достучаться. Сначала они должны разобраться со своими сверх- важными научными делами и только потом смогут снизойти до наших жи­тейских болей и надежд. Однажды это надоедает!

Так есть у меня Душа или нет?! Есть у меня надежда, что я не умру, или нет?! И если такая надежда есть, то как мне следует жить? Ясно, что не так, как если бы я умирал вместе с моим Телом! Но как? Над этим надо как следует подумать, потому что за время материализма нас приучили жить лишь сегодняшним днем и без надежды. Более того, и не думая! А чего ду­мать, когда классики за тебя уже почти обо всем подумали! Значит, если мне предстоит подумать, то не помешает еще и уметь думать, а для этого надо знать, что это такое!

И так набираются предварительные дела и вопросы, которые складыва­ются в целую лестницу движения к себе. Если только Душа есть, и с нею есть Надежда, наука о Душе складывается сама собою! Начну по порядку прямо оттуда, где я есть.

Я — русский человек! Что это такое? Я уже определил для себя, что это — часть моей культуры. Но что значит русский? Мне не на что и не на кого опереться в этом вопросе, кроме тех мыслящих людей, которые уже думали об этом, и думали понятным мне образом.

Что значит понятным образом? Россия — страна Западная. Значит, так, как принято на Западе. Конечно, вопрос о том, Россия — страна Западная или Восточная, или у нее Особый путь, может обсуждаться. Об этом можно спорить и спорили уже немало. Однако я историк и гляжу в прошлое своей Родины как в некий большой и цельный образ. И что я там вижу?

Если считать, как делают некоторые метаисторики, что возраст России — 40 тысяч лет, то надо просто идти за тем, кому доверяешь на слово. Доказать это невозможно. Но если хочешь подумать сам, то опираться придется не на желаемое, а на известное. А известно нам следующее: описанная предысто­рия Руси опускается в глубь времен самое большее на полторы тысячи лет. Истории же государства Русь — чуть больше тысячи, и из них тысяча — христианская.

Это значит, что почти всю свою осознанную историю Русские стреми­лись стать людьми западными по культуре. Особенно последние три столетия. Конечно, можно усмотреть некоторую «восточность» в том, что мы пред­почитали Православие Католицизму. Но разница тут весьма и весьма услов­на — это «восточность» в рамках выбора между Западным Римом и Восточ­ным Римом — между Италией и Грецией.

Конечно, они отличаются. В какой-то мере. Но не больше, чем если считать нас Востоком Запада. Правда, можно более точно описать положе­ние и культуру России, если вспомнить такое понятие, как эллинизм. Элли­низмом называют культуру всех тех стран, которые после походов Александра Македонского приняли греческую культуру. По сути, все околосредиземно- морье можио считать эллинистическим миром. Предки русских — восточные славяне, вероятно, включившие в себя потомков царских скифов Геродота, исконно входили в число тех народов, варваров, на которых греки пытались оказать культурное влияние, поскольку были в них заинтересованы. Гораздо проще вести торговлю с тем, с кем у тебя есть взаимопонимание. В этом смысле наши предки, скорее всего, начали подвергаться эллинизации очень рано и окончательно ее завершили с принятием греческой веры в девятом- десятом веках. Исходя из этого, мы — Запад, хотя и немножко запоздалый.

Можно ли говорить о том, что мы — Восток? Но что такое Восток с большой буквы? Для меня это — великне культуры Индии и Китая. Была ли у русских историческая тяга к ним? Никогда. Любопытство — может быть. Но не более. И сейчас у нас этой тяги или понимания не больше, чем у средне­го американца, как бы мы ни пыжились. Иначе говоря, Русский Восток — это дело избранных и исключительных.

Правда, можно говорить об Особом пути России. Это верно. Но в чем он заключается? В самобытности! Что это такое? Мы не такие, как другие! У нас все не так, все по-своему! Сейчас уже даже добавляют: все не по-людски! Самобытность, которой гордятся как отличием своих от чужих, уже несколько веков стала на Руси предметом стыда. Тем не менее, она все-таки есть.

И опять же, вглядывась в образ Русской культуры в целом как историк и этнограф, я могу сказать, что самобытность эта ничем не отличается от самобытности любого другого естественного народа. Естественного значит для меня — еще не принявшего ни одной всеподчиняющей мировой рели­гии или идеи, вроде цивилизации. Иными словами, самобытность наша — в той дохристианской изначальной культуре славян, фино-угров и тюрков, которые составили русский народ. Но эта очень хитрая наша самобытность оказывается при таком подходе просто глубинным пластом нашей культу­ры, называющимся условно Мифологическим мышлением, на который лег весь этот Запад. Лег как необходимость выживания народа, который был вынужден изучать этого опасного врага, постоянно угрожавшего нам пора­бощением или даже полным истреблением. Хочешь выжить — должен быть не слабее даже в том, как думаешь!

При таком подходе наше западничество оказывается самым верхним слоем нашей огромной многоуровневой культуры. И если я хочу понять себя как русского человека, для того, чтобы добраться до самобытности моего Мифологического мышления, я вынужден сначала снять верхний слой, слой Запада во мне. Это как в археологии...

Исторически психология родилась в рамках классической греческой фи­лософии, которая состояла из Физики, Метафизики, Этики, Логики и Пси­хологии.

Физика происходит от греческого слова «Physis (фюзис) — природа, то есть это знания (наукн) о природе. В слове «физиология» «фюзис» означает тело. Исконно «физикой» занимались так называемые «натурфилософы» — мыслители, пытавшиеся понять и представить себе, как устроен Мир.

Этика — это наука о нравах по определению, по сути же, это была наука о поведении. Наука предписывающая, то есть пытающаяся опреде­лить, как вести себя правильно и отдельному человеку, и всему обществу. Современная психология открыла ее только в начале этого века: в России — Наукой о поведении, а в США — Бихевиоризмом — и внезапно поняла, что не может существовать без этой составляющей. Несмотря на корни, уходя­щие еще в мифологическое мышление и первобытное состояние общества, как наука Этика существует после Сократа и Платона. И существует она всегда как наука о законах скрытого управления обществом.

Метафизика — это наука о первопричинах, философия в современном смысле. Выделяется в нечто самостоятельное только после Аристотеля.

Логика — как принято считать — наука о правильных способах мышле­ния, хотя, по сути, создавалась Аристотелем лишь как прикладное пособие по искусству спора. Тем не менее, за тысячелетия своего существования на­копила огромный описательный материал того, что есть наше мышление. Название дано несколькими веками позже, сам Аристотель называл это ис­кусство Аналитикой.

Психология — наука о Душе, по названию. Существует тоже после Ари­стотеля. И так же обманчива, как и логика. Уже у Аристотеля она тяготеет к физиопсихологии, как это и закрепляется в современной науке. Иначе гово­ря, в извечном споре: Душа или Тело найдено поразительное решение — Душе-Тело!

Оно, конечно, может быть и верным. Возможно, что все едино, и душа — это всего лишь свойство высокоорганизованного вещества, Тели, как его называли на Руси. Но тогда надежды нет, и смерть тела — смерть меня. Даже если это так, я бы хотел исследовать иную возможность. И этому я готов посвятить жизнь.

Итак, психофизиология, присвоив себе имя Науки о Душе, пытается доказать, что Души нет. Это парадокс! Мы живем в мире, где все вывернуто наизнанку да еще и поставлено на голову. И мы привыкли этого не замечать. Вот это и есть современная Западная культура. Как разобраться в этом клуб­ке таких привычных жизненных противоречий, которых мой глаз уже не замечает?

Если приглядеться к современной психологии, то обнаруживаешь, что создана эта наука, по-видимому, основательно и последовательно. Начина­ется она всегда с самого начала — с Восприятия, а заканчивается самым сложным — какими-нибудь общественными разделами или теорией лично­сти. Добротно и научно! И что при этом определенно, так это то, что это не случайно! Это зачем-то так сделано! Скажем, затем, чтоб всяк входящий в психологию, проникся почтением и оставил надежду!

Вспомните свое первое знакомство с этой наукой, свой первый учеб­ник. Волшебное слово ПСИХОЛОГИЯ! Ты наконец-то узнаешь все, о том, как себя вести, как побеждать, почему ты такой, как достичь счастья! Ты влетаешь в него с разгону, как по раскатанному льду в снежный сугроб, и понимаешь, что прежде, чем получать ответы, придется долго и нудно рыть — учить восприятие и прочие «процессы»... И ты или бросил этот свой учебник, или напрягся и прочитал и даже заставил себя стать психологом. Но ответов так и нет...

Почему? Потому что эта основательность — кажущаяся. Восприятие и ей подобные темы — самое сложное, что есть в психофизиологии. Начать с них изложение науки, значит, сразу объявить всем охотникам за Душой, что они пришли не сюда! И это по-своему честно. Вот только где это «сюда»? Куда податься тем, кто имеет совсем иной образ понятия «психология»? Такой науки нет.

Попробуем подумать, а что доступно и понятно мне как простому чело­веку, не психологу, и при этом тянет меня в психологию. Говоря иначе, зачем я обращаюсь к учебнику психологии.

Можно сразу и определенно сказать, что все эти физиологические хит­рости мне напрочь не нужны. Так идет восприятие или иначе, в один носи­тель пишется память или в другой, сколько там миллиардов связей у нейро­нов мозга — все это любопытно, но не нужно! Не нужно мне, когда жизнь приперла и зас тавила взять в руки учебник. А что мне нужно? А нужно мне как раз то, что обычно прячется на задворки академических учебников или в специальные исследования. Мне нужно знать, почему я такой дурак, поче­му в жизни все так погано, как наладить отношения с людьми — и чаще всего любимыми и из-за этого ненавистными — и как стать умнее и добить­ся в жизни того, зачем я пришел!

Иначе говоря, я напрочь не готов, не подготовлен ни предыдущей жиз­нью, ни предыдущим образованием к разговору о физиологических основах и процессах психики. Как, кстати, и к разбору модусов силлогизмов и про­чих заумных выкрутасов так называемой логики! Но зато я с самого детства воспитывался как потрясающий специалист в межличностных взаимоотно­шениях, меня учили и тому, как выживать в обществе, и как занять в нем лучшее из возможных мест; к тому же я немало и сам думал, как научиться учиться, то есть как не быть дураком. И для меня психология именно об этом!

И что же получается? Психология, если я хочу, чтобы написанное мною читалось и понималось людьми, должна говорить на том языке, на котором люди сталкиваются друг с другом, и изучать, в первую очередь, то, как они себя ведут в отношении меня, и как мне вести себя, чтобы не проиграть. Это сразу же повлечет за собой изучение того, как полагается вести себя в том обществе, где я живу. То есть начало и основание психологии — это Этика.

Естественно углубляясь, это изучение неминуемо поведет к изучению той культуры, которая создала правила и предписания поведения для меня и тех, с кем я общаюсь. А это, судя по всему, выведет развивающуюся науку на вопрос о том, как рождается культура. Вопрос этот уже давно решается двояко: культура — это вещи и явления материального мира, хранящие и несущие в себе определенные образы, или же это сами образы вещей и явлений, хранящиеся в человеческих умах и памяти. Как бы там ни было, но следующим неизбежно окажется вопрос о том, как творится человеком куль­тура и творится, в первую очередь, в уме. Как она творится руками, мы знаем.

И вот только после этого наступает очередь логики, теории познания и психофизиологии.

Задумывались ли люди о том, что я сейчас попытался представить себе как более легкий путь изучения психологии? Да, конечно. И неоднократно. Собственно говоря, становлению подобного подхода к Науке о Душе и по­священа эта книга. Сейчас он называется Культурно-исторической психо­логией.

Парадигма Культурно-исторической психологии оформилась в том виде, в каком она существует сегодня, благодаря работам видного американского психолога Майкла Коула. Собственная школа Коула называется «Культурная психология» (Cultural Psychology), однако, издавая его основную работу с тем же названием, русские переводчики посчитали возможным изменить название на «Культурно-историческая психология». Совершенно очевидно, что этим они пытались подчеркнуть русские корни теории М. Коула.

М. Коул был учеником и стажером у Александра Лурии, одного из со­здателей так называемой «Культурно-исторической теории» — советской психологической школы, возникшей в двадцатых—тридцатых годах. Основа­телем ее считается Л. Выготский. Учениками и продолжателями были А. Лу- рия и А Леонтьев — ведущие советские психологические авторитеты.

М. Коул прямо и с благодарностью признает советскую культурно-исто- рическую теорию одним из основных источников своей школы. Но как исто­рик науки он делает фундаментальный обзор всего, что предшествовало этому подходу, начиная с парадигм Платона и Геродота. В этом впечатляющем ряду советская культурно-историческая теория оказывается скорее важней­шим поворотным пупктом в смене мировоззрения самого Коула, чем орга­нической частью общего процесса развития данной парадигмы. Она явно не учитывается всеми теми школами культурной антропологии, которые воз­никают в мире в XX веке. Сама же она не менее явно игнорирует всех тех своих «предшественников», кто хоть отдаленно мог быть назван «идеалистом».

Основой культурно-исторической теории является парадигма марксиз­ма-ленинизма. А если еще и учесть время ее возникновения, то становится ясно, что выбор источников был вопросом жизни и смерти для всей теории и ее создателей. Поэтому мы можем лишь пожалеть, что в число ее «корней» не вошли ни создатель идеи «второй», то есть культурной, психологии Виль­гельм Вуидт, ни русские психологи-идеалисты прошлого века, такие как Константин Дмитриевич Кавелин, к примеру. Источники советской куль- турно-исторической теории подчеркнуто наукообразны в ключе общей есте­ственнонаучной парадигмы, что, на мой взгляд, и явилось причиной ее ограниченности. Знали ли ее создатели своих русских предшественников, но умолчали о них из соображений безопасности? Или же они пытались сделать в психологии нечто подобное Октябрьской революции в политике — разру­шить до основания весь старый мир и создать совершенно независимую ни от каких других корней, кроме марксизма, школу? Такое тоже вполне возможно, по крайней мере, оно явно и воинственно заявляется всеми тремя основателями культурно-исторического направления на протяжении всего их творчества. Всю свою жизнь они — бойцы идеологического фронта. Тем не менее, по неведению или же из скрытого уважения, не желая порочить, они не стали «по-марксистски-ленински» критиковать и обошли молчанием имена русских людей, заложивших основы «второй», культурной психологии за­долго до Вупдта. А ведь не обойти молчанием в советской науке времен стали­низма почти однозначно означало или возносить или уничтожать. Восстано­вить эти имена и с ними часть порвавшейся связи времен — одна из задач истории русской психологии.

Однако, несмотря на явное присутствие в русской школе психологии времен социализма политического отрицания «буржуазной науки», был в этой их попытке создать психологию заново и научный смысл. Коул рассказы­вает, что долго не мог читать и понимать работы советских психологов из-за их дискуссий с психологами прошлого. «В конце концов — разве не пришли им на смену другие теоретики, труды которых изучались в упиверситете?» — так передает он свое первое впечатление. Понимание приходит позже.

В чем же суть этих дискуссий с устаревшей уже частью психологической науки? На мой взгляд, в этом выражается фундаментальный подход русской школы психологии. Заявившись на создание новой науки, соответствующей «социальному заказу», советские психологи вынуждены были пойти и на пересмотр основ психологии первой половины XX века. И это было тем легче и тем вернее сделать, чем очевиднее господствующая психология «не работала», не была действенной наукой. Следовательно, логичным было сде­лать вывод, что ошибочны основы, на которых она строилась. Вот для пере­смотра основ и нужно было как следует понять, из чего же исходили психо­логи, закладывавшие начала этой науки.

В подтверждение этой мысли можно привести рассуждение одного из основателей гештальт-психологии Вольфганга Келера о состоянии психоло­гии на начало тридцатых годов. Выготский издает его работу, посвященную опытам над разумным поведением обезьян, в России в 1930 году. Возможно, эти мысли Келера сделают яснее и задачу, которую я ставил перед собствен­ным исследованием:

«Опыты, о которых шла речь до сих пор, представляют совершенно простой и однородный по форме процесс. Но, принимая во внимание, что опыты, описываемые в следующей главе, носят несколько иной характер, нам кажется уместным, во избежание обычных возражений, уже заранее привести некоторые соображения, обосновывающие как смысл, так и ре­альную ценность излагаемого здесь материала. Такая предосторожность была бы излишней, если бы речь шла о фактах высокоразвитой опытной науки, как, например, физики; в таких науках значение отдельных наблюдений не может быть абсолютно спорным в течение длительного времени: там есть прочная и ясная система установленного знания, с которой новое должно так или иначе объединиться. Никто не станет отрицать, что в области выс­шей психологии мы еще весьма далеки от такого благоприятного положения вещей. Вместо обширных и до известной степени обоснованных научных положений мы встречаем лишь общно разработанные и по своему значе­нию, по большей части, весьма неточные теории, которые даже самим сто­ронникам их нелегко удается удовлетворительно применить во всех деталях к каждому данному случаю. Между тем, любая из таких теорий непременно претендует на то, что именно она содержит объяснительный принцип для наиболее широкого круга явлений; но так как они имеют лишь непрочную связь с конкретным опытом и отличаются неопределенностью своих поло­жений, бывает чрезвычайно трудно разрешить тот или иной спор путем ус­тановления определенных фактов, тем более, что самый спор все еще пред­ставляет собою почти что борьбу верований. При таком положении вещей часто случается, что фактические наблюдения теряют свою ценность; все они слишком индивидуальны, слишком единичны для того, чтобы внима­ние с самых общих принципов было перенесено на них на сколько-нибудь длительный срок. В то же самое время, благодаря неопределенности подоб­ных принципов, с одной стороны, и трудности произвести действительно надежные наблюдения, с другой, создается такое положение, при котором интерес к общим положениям преобладает над интересом к фактам, то при подобных обстоятельствах факты, в конце концов, начинают казаться ли­шенными всякой ценности, так как они допускают всякое объяснение» (Ке­лер, с. 196—197).

Являясь представителем русской школы психологии, я считаю, что ее подход верен, но вот пересматривать основы надо с самого начала. Психо­логия сегодняшнего дня все еще не намного действенней психологии трид­цатых-сороковых годов нашего века, когда создавалась культурно-истори- ческая теория. Очевидно, назрело время для того, чтобы заглянуть в самые истоки психологических понятий, в то время, когда психология еще была нераздельной органичной частью философии и истории. Собственно говоря, эта идея принадлежит Майклу Коулу, который заявляет в своей работе о необходимости исследования парадигм психологии и науки вообще, начи­ная с самой древности.

Задачей этой книги я вижу историческое исследование основных пара­дигм психологической науки в соответствии с образом, предложенным Май­клом Коулом. В первую очередь, конечно, с точки зрения того, что та или иная научная теория дала для развития культурной психологии. Поскольку Коул исходит из того, что психологическая наука сегодняшнего дня раско­лолась на две парадигмы, одна из которых, а именно, культурно-историчес- кая, чрезвычайно близка мне как психологу-прикладнику, я хотел бы дать общее представление о становлении этой отрасли психологии, ее возмож­ностях и путях дальнейшего развития. Конечно, хотелось бы подробнее рас­сказать и о судьбе этого направления в России, но это слишком объемная тема, которой надо посвящать отдельное исследование.

К сказанному можно добавить еще несколько слов о том, почему я из­брал работу Коула за основу своего исследования. Помимо чисто научного предрасположения к самому направлению, надо сказать, что, на мой взгляд, мысли М. Коула, высказанные в этой работе, имеют значение не только для науки, как таковой. Постановка вопроса о способах развития науки — это постановка вопроса о путях развития человечества. Возможно, сам ход раз­вития психологии и человеческой мысли таков, что естественнонаучной и культурной парадигмам психологии приходится бороться, погибать и воз­рождаться заново самостоятельно даже в отрицающих их формациях. Но очень возможно, что сопоставление этих двух парадигм выявит какую-то методо­логическую ошибку, определяющую так много обсуждаемый сейчас «кри­зис» психологии, а может быть, и всей науки. Во всяком случае я вполне разделяю мнение, ставшее почти расхожим в наше время: «По всей видимо­сти, мифологическое мышление и его продукт — коллективные представле­ния — не исчезли при наступлении цивилизации и научного мышления. “Наука основывается на верованиях”, — говорил Аристотель. И это справед­ливо: значительную часть (а не только аксиомы) современных научных зна­ний мы принимаем на веру и никогда не испытываем желания и не имеем возможности усомниться, проверить, обнаружить противоречивости в них. Только школьники, студенты иногда обнаруживают такие противоречия. Но чаще всего это противоречия разных теорий: житейских представлений и научного взгляда.

Обнаруживая в мифологическом мышлении, житейских представлени­ях, в картинах мира “здравого смысла” (и т. п.) антропоморфизм, эгоцент­ризм, противоречия, мы забываем, что и признаваемая ныне наука в своей истории тоже обнаруживает эти грехи, а наши потомки, вероятно, увидят то же самое в нынешних самых передовых теориях» (Корнилов, Мехтиханова, с. 97).

В заключение хочется добавить, что культурно-историческая психоло­гия является прикладной наукой по своему происхождению. Она рождается из осмысления полевых кросс-культурных и этнопсихологических исследо­ваний. Однако задача фундаментального исследования основ культурно-исторического подхода делает необходимым выделение в ее рамках такой дис­циплины как общая культурно-историческая (КИ) психология, то есть наука об общих закономерностях культурно-исторического мышления и об исто­рии развития этого мышления внутри других культурно-исторических дис­циплин.

А. Шевцов