СМИ - СОЗДАНИЕ, СОЗДАТЕЛИ И ВЛАДЕЛЬЦЫ

— ОБЫЧАИ И ОБЫКНОВЕНИЯ

Позвольте мне начать с признания, что я считаю формальный аспект вопроса, может ли публика вообще хотеть влиять на телевидение, до некоторой степени безразличным. Снова и снова ссылаются на так называемую одностороннюю структуру СМИ1. Однако известно, что у публики есть разные возможности с ней бороться: писать письма, звонить, пожалуй, даже самой — более или менее символически — активно участвовать в вещании. Всё это — в узких рамках. Во всяком случае, пока что инициатива зрителей сильно ограничена и концентрацией административной власти у тех, кто выпускает передачи, и тем, что передачи транслируются на миллионную аудиторию всего из одной или нескольких точек. Кроме того, так называемая теория коммуникации установила, что письма в радио- и телекомпании нельзя считать ни статистически репрезентативными, ни сколько-нибудь значимыми по содержанию. Часто они исходят от кляузников, от людей, у которых вошло в привычку возмущаться, особенно когда им предлагают что-то, что не соответствует тому, что они считают своим собственным здравым смыслом (Normalbewußtsein), если только они не организованы в группы влияния.

Но эти последние, вызванные из публики для того, чтобы предъявить их этой же публике, отбираются настолько тщательно, что в действительности это едва ли те самые люди по ту сторону экрана (Trennungslinie), каковыми их представляют. Даже если они и выглядят как легендарная мифическая домохозяйка, то они лишь стилизованы под свою собственную заурядность. Чем естественнее они держатся, тем мучительнее ощущается эта стилизация. Против мероприятий такого рода можно привести, разумеется, настолько же мало серьёзных возражений, насколько они сами серьёзны. Можно добиться хорошего эффекта, с критическим намерением выхватив совершенно случайные фигуры — типичных носителей пристрастного и закоснелого сознания. Я сам недавно стал свидетелем подобного. Только не нужно всё это переоценивать.

Итак, я несколько переформулирую вопрос. Прежде всего: публика может хотеть? — с акцентом на последнем слове. Потом: она вообще должна хотеть? — что нельзя отделить от вопроса: чего она должна хотеть?

Вопрос, может ли вообще публика хотеть, следует решать только в общественном аспекте. В сфере средств массовой информации между предложением и спросом, по-видимому, царит, осторожно выражаясь, что-то вроде предустановленной гармонии. С помощью тех методов исследования, что имеются ныне в распоряжении, чрезвычайно трудно установить, где причина, а где следствие: в какой мере СМИ приспосабливаются (как, прежде всего, в Америке, где это является их идеологией) к уровню сознания, а также, по умолчанию, и к уровню бессознательности своих потребителей? Или последние уже приспособились к СМИ и, зацикленные всегда на одном и том же, требуют этого. У вопроса, может ли сегодня население хотеть, есть между тем один аспект, выходящий далеко за пределы сферы СМИ. Кое-что говорит за то, что вообще способность людей хотеть чего-то другого, чем то, что они и так могут иметь, сокращается. Чем более плотно сплетена сеть обобществления (Vergesellschaftung)2 и, чего доброго, наброшена им на голову, тем менее вероятно, что их желаниям, намерениям, суждениям удастся выскользнуть из этой сети. Есть опасность, что публика, если её поощрить к волеизъявлению, захочет, чего доброго, ещё больше именно того, что ей и так уже навязано. Чтобы это изменилось, нужно, прежде всего, прекратить молчаливую идентификацию с могущественным наличным (Verfügbaren); нужно укрепить слабое Я, которому гораздо удобнее, когда оно подчиняется. И напрасно искать тех, кто при данных условиях хочет этого и у кого есть на это сила. Даже успех их попыток останется сомнительным. В тенденции любое отличие будет наказано дискомфортом для отличающегося (des Abweichenden), чувством социальной изоляции. Та слабость Я, которая мешает ему хотеть, — не только психологический факт, заключается не только в индивидах и не в них должна исправляться. Она порождается и преумножается состоянием общества в целом. Хотя понятие слабости Я было введено аналитической психологией, ею же был впервые описан этот феномен, тем не менее, слабость Я трудно рассматривать и лечить лишь как невротический феномен, поскольку люди действительно так бессильны, так мало распоряжаются целым, которое есть их судьба, что это отражается затем на их психологическом состоянии. Сегодня слабость Я в высшей степени реальна: отсюда озадачивающая власть этой слабости.

Внешнее и внутреннее принуждение к потреблению (Konsumzwang)3 заставляет задаться вопросом, должна ли публика хотеть. В отличие от большинства истин в наши дни, этот вопрос не звучит ни цинично, ни покровительственно. Я имею в виду нечто очень простое и важное. До крайности препарированная публика, будь её воля, захочет в завуалированном виде плохого; побольше лести для себя самой и собственной нации; побольше чуши об императрицах, которые нанимаются киноактрисами; побольше того юмора, который смешит до слёз. Если бы у публики была воля, и если бы [производители] непосредственно следовали ей, публика обманным путём лишилась бы как раз той автономии, которая подразумевается понятием её собственной воли. Формирование воли у тех, кто её лишился, служило бы принципу подавления. Они, как сказал недавно один из тех высокодуховных лакеев, кто из того, что признано плохим, создаёт идеологию и на этом основании считает себя ещё и гуманным, стали бы настаивать, чтобы им подали благополучный мир, где тёмное и сомнительное — закон мира реального — приукрашено. Над Беккетом восторжествовала бы Кристель с почты4. Если бы политически и социологически в высшей степени сомнительное, ибо никоим образом не осуществлённое понятие плюралистического общества на что-нибудь годилось, то как раз в этой сфере. Не плебисцитарное большинство должно принимать решения о культурных феноменах, обращённых к массам. Это дело и не иезуитского ума патриархов, которые представляют всё так, будто они любезно заботятся о пользе для масс. Решать могут только люди по-настоящему компетентные, которые одинаково хорошо разбираются как в искусстве, так и в социальной роли средств массовой информации. Это были бы все те, пожалуй, без исключения интеллектуалы, которых стало бы травить плебисцитарное мнение в СМИ. Известно, сколько зла причинило руссоистское различение volonté générale и volonté de tous, общей воли и воли всех в отдельности, когда террористические диктаторы завладели общей волей ради своих целей. В современной ситуации это зашло так далеко, что общая воля публики, то есть её объективный интерес к духовным творениям, в которых сквозь все опосредствования проступает их собственная истина, резко противоречит тому, чтó безвольно сама по себе желает хотеть сама воля, и чтó в них вообще ещё вбивается (einhämmert) дополнительно.

Поэтому следует спрашивать не о том, может ли публика хотеть, а о том, чтó она может хотеть. Вне зависимости от этого «что», от содержания этого хотения (Gewollten), вопрос о волении (Wollen) был бы пустым. Он стал бы только верой, что покупатель — король, — верой, являющейся уже в материальном товарном производстве рекламной уловкой, перенесённой на область духа, где ей решительно нечего делать. Духовные творения обладают объективным качеством, собственным объективным истинностным содержанием. Оно никогда не определяется согласным мнением (Übereinstimmung) тех, кто обращается к духовным творениям; в наши дни оно вступает с ним в разительный контраст. Я готов к возражению: кто же тогда должен обсуждать это объективное качество? Это возражение возникает из-за коварного релятивизма, уверяющего, что такая объективность сама по себе лишь фантазия и зависит от случайности вкуса. Тут же возникает подозрение, что есть желание учредить особый контроль экспертов, специалистов, чуждых общему мнению. Спросите меня о критериях этого качества, которые позволят каждому определять его с очевидностью и без больших усилий, — и я онемею. Но само желание таких критериев принадлежит конкретизированному чёрно-белому мышлению, которое в наши дни препятствует вникающему узнаванию (die eindringende Erfahrung) духовных творений. Решение зависит от бесчисленных опосредствующих категорий. Вообще, по-видимому, его следовало бы ожидать лишь от полностью развитой теории искусства и общества; а также от людей без предрассудков и предубеждений, всецело доверяющих закономерности и согласованности (Stimmigkeit) творений. Не меньшего, конечно, следовало бы требовать от тех, кто несёт ответственность за телевизионную художественную продукцию. Среднего понимания, симпатии к среднему, взвешенного common sense, уравнивающего качество вещи и рефлексы потребителей, недостаточно. Это пошло бы на пользу лишь плохому, чьё среднее всегда уже присутствует в сфере духа. Не годится и та позиция, согласно которой вместо того чтобы сопоставлять духовные творения с их собственным законом, рассматривают их якобы с более высоких точек зрения и ставят себя выше них вследствие того, что совершенно не принимают их всерьёз такими, каковы они есть. Кто всё же хоть однажды заметил различие между последовательным и чистым творением и сентиментальщиной; между произведением, которое нечто выражает, и тем, которое домогается благосклонности; между тем, которое выводит следствия из своих посылок, и тем, которое от этих следствий уклоняется; между тем, которое самостоятельно распоряжается своими средствами, и тем, которое имитирует опробованный эффект, — кто хотя бы раз такие различия заметил и признал, тот признаёт тем самым, хочет он этого или нет, и возможность объективного различения. Правда, рецепта для того, как производству и критике затем претворить эту возможность в действительность, не существует. Если бы можно было действовать в соответствии с таковым, то искусство редуцировалось бы именно к тому заранее вычисляемому (jenes Vorausberechenbare), которое в управляемом мире покушается на его жизнь. Вообще можно сказать, что, видимо, чем больше творения приспосабливаются к потребностям людей, а именно — к их очевидным потребностям, тем больше они жертвуют собственным качеством. Этого противоречия не избежит и тот, кто воображает, что он может умудриться совместить то и другое. Идеология стран Восточного блока5 питает эту иллюзию; результаты говорят сами за себя. Было бы роковым, если бы в условиях формальной демократии6 наметилось нечто похожее; если бы преобладание подобного стало бы, как и там, основанием для диктаторского декрета.

Я бы не хотел пораженчески умолкнуть перед вопросом, может ли вообще публика хотеть чего-то достойного. К этому её нужно подвести — с помощью её самой и одновременно вопреки ей самой. Долгосрочным условием для этого было бы воспитание, пока есть время. Когда культурная индустрия уже завладела детьми и подростками, чтобы инфантилизировать целое, нужно противодействовать этому на уроках вроде обществоведения (etwa im staatsbürgerlichen [Unterricht]). Опираться следовало бы на то, что в Америке называют sales resistance7, то есть на чувство отвращения к тому, чтобы позволять себя облапошивать, прикидываясь дурачком. Школьный класс, которому бы разок на экране продемонстрировали, что представляет собой, например, воспроизводящаяся на протяжении многих серий телевизионная семья8, стал бы, пожалуй, менее уязвимым. Наверное, можно было бы также, с тем же намерением, сформировать что-то вроде телевизионных организаций, но не по образцу клубов любителей кино или джаза, которые пережёвывают предложенный ассортимент, а с целью критики: они бы настаивали на том, чтобы им не предлагали просчитанного идиотизма. В Германии в нынешней ситуации они должны были бы заботиться и о том, чтобы из-за культурного централизма не урезали возможности для отличающегося (des Abweichenden), которые здесь пока сохранились и оправдали себя везде, даже в политике. Такие организации нуждаются, пожалуй, прежде всего, в специалистах-критиках, которые бы сообщали им познания, утаиваемые от них бесперебойно функционирующей системой культурной индустрии. Однако они должны были бы быть достаточно гибкими, чтобы не просто повторять, что подскажет им авангард, но чтобы в живом контакте с ним развивать из самих себя спонтанные силы.

На первый взгляд, кажется, всё противоречит надежде, что-либо в этом роде удастся. Но у неё всё же есть весьма реальные шансы. У миллионов людей, потребляющих приспособленную к ним массовую культуру, которая собственно и превращает их в массу, нет единого в себе сознания. Подсознательно, где-то под тонким идеологическим слоем они догадываются, что титульный лист любой иллюстрированной газеты, любой упакованный в целлофан шлягер их обманывает. Вероятно, они так судорожно одобряют то, что им скармливают, лишь потому, что должны защищать от этого своё сознание, пока у них нет ничего другого. Против властвующей неправды (Unwesen) нужно мобилизовать сознание, а тем самым и те человеческие силы, которые ещё и сегодня ложно направлены и привязаны к этой неправде.

Примечания.

1 Речь идёт об односторонности процесса коммуникации в рамках СМИ.

2 Термин, введённый Г. Зиммелем и обозначающий форму связи между индивидами, имеющую характер взаимовлияния и взаимоопределения, форму, «в которой индивиды на основе разнообразных — чувственных или идеальных, мгновенно преходящих или длящихся, осознанных или бессознательных, причинно обусловленных или телеологически определённых — мотивов и интересов создают особое единство, внутри которого эти мотивы и интересы находят своё воплощение». См.: Зиммель Г. Философия труда // Зиммель Г. Избранное. Т. 2: Созерцание жизни. М., 1996. С. 486–487.

3 Речь идёт о созданной путём рекламы установке на необходимость покупать предметы потребления.

4 Героиня немецкого городского фольклора: «Ich bin so drall! / Ich trinke Most! / Ich bin die Christel / Von der Post!» («Я — ого-го-го! / И пью я сидр! / Я — та самая Кристель / С почты!»). [На самом деле, Кристель (или Кристина — так в некоторых русских переводах) — героиня оперетты Карла Целлера «Продавец птиц». В 1956 году на экраны вышел фильм Christel Von der Post, поставленный по этой оперетте. Главную героиню сыграла Гарди Гранасс. А в 1962-м появился телесериал Der Vogelhändler, в котором Кристину играла девятнадцатилетняя Конни Фробес. Так что в 1963-м, когда была опубликована статья Адорно, европейскому читателю этот модельный пример был очень хорошо понятен. — Прим. XX2 ВЕК.]

5 СССР и КНР с сателлитами.

6 Так Адорно обозначает страны Западной Европы и США.

7 «сопротивление потребителя» (англ.).

8 Имеются в виду фильмы, на протяжении многих серий представляющие жизнь одной семьи и её окружения. Один из наиболее известных российскому зрителю примеров — американский сериал 1980-х — начала 1990-х годов «Санта-Барбара».

Автор — Теодор Визенгрунд Адорно.

Перевод с немецкого (Adorno T. W. Kann das Publikum wollen? // Adorno T. W. Gesammelte Schriften in 20 Bänden. Bd. 20: Vermischte Schriften. T. 1. — Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1997. S. 342–347.) и примечания — Н. А. Дмитриева.

http://cryptohistory.info/?p=1887